Повесть "Свет над зимовьем"

Глава вторая

     А если «смотреть в корень», то… Бригада разваливались.

     Можно было, и не «смотреть в корень», закрыть на все глаза. Даже можно было, не закрывая, не признавать происходившего : «Какой развал? Никакого развала! Отары все при чабанах. На своих стоянках. Зимовка проходит нормально».

Ушли три семьи? (Теперь, когда начинался окот, еще одна пара молодоженов оставила свою отару: «Хоть судите, хоть казните- не можем!») Молодые, комсомольские семьи. Но на их место пришли новые. Пусть не комсомольские. Тот де Седегир и в школе комсомольцем не был. Но ведь и бригада зовется: комсомольско да еще и молодежная. То есть некоторая часть молодежи, пусть уже и солидного возраста, может в ней быть.

    А потом, зачем прятаться за слова, как иная дурная овца прячется в караганнике? Не все ли равно, кто будет присматривать за отарой. Отец с матерью всю жизнь этому отдали- разве важно для них, что говорили об их работе, как их хвалили, как награждали? Важно, что они своим делом и жизнью своей были довольно. Ими были довольны, и они были довольны… Пусть бригада, которую называли молодежной, комсомольской, станет теперь другой. Что из этого? Лишь бы она была хорошей.

Приходя к такой мысли, Анай-оол как бы успокаивался. Или сам себя обворовывал, но не признавался. Видел, что теряет. Дорогое нечто теряет. А сознаться в том неохота.

   Ведь как все было прошлым летом! Объявили: комсомольско-молодежная. Срочно бросили строителей на Ак-Бедик. Первым делом построили красный уголок на центральной стоянке бригады. Это была зимовка родителей Анай-оола, где он сам появился на свет. Места, которые до сих пор ему нравятся, роднее которых нет. Знакомы каждой тропинкой, каждым камнем. Тут он жизнь узнавал. А жизнь- это овцы, ягнята. Как их трудно выращивать, этих ягнят. Но какие они все веселые, славные, когда хорошо растут, быстро нагуливаются…. Родные места…

   Возвращался в родные места. К делу, которым занимался отец, братья. Но возвращался не простым чабаном, а бригадиром этой самой, о которой так много разговоров было, комсомольско- молодежной…

   А с чего все началось?

   Началось с Капустина.

   В тот день, когда директор совхоза подписал приказ о передаче отары старого Чонукпена, отца Анай-оола, сыну, в гости к чабанам заявился Иван Михайлович. Старшего зоотехника  а семье Чонукпена знали хорошо, всегда ему были рады. Пригласили к ужину. Иван Михайлович от угощения не отказался, но чувствовалось, что приехал он по делу.

   Начал с поздравления.

-Старших поздравляю с уходом на заслуженный отдых. Иван Шалыкович, матушка Чонукпен,-потряс он руку отцу, дотронулся до локтя матери, хлопотавшей в это время у таганца, где доваривалось мясо,- знаю, что не будете вы дома сидеть. Не тот народ, чтобы, как  у нас, у русских, говорят, на печи отлеживались. Нет, в делах да во бдении- внуков одних склько!- пойдут ваши дни и годы. А все-таки: поздравляю. Рубеж! Жизенный рубеж, и вы на него вышли со славою. Поздравляю тебя, Анай-оол Иванович, с новой ответственной должностью,- протянул он руку молодому чабану.- Профессия, как говорится, унаследованная от родителей. Закономерный акт. Новое поколение берет в свои руки дело отцов. Похвально и обнадеживающе.

- Так-так,- сказал Чонукпен, усаживаясь перед огнем на свое обычное место, на старенькую козью шкуру, лежащую поверх устилавших пол юрты ширтяков.- Слушал, сын, тезку. Слушал!

   Анай-оол, смущенный поздравлением, словами об ответственннейшей должности, и так напряженно внимал этому белоголовому, высокорослому с крупными морщинами на усталом лице человеку. Чувствовалось: не за тем, что-бы просто поздравить, поспешил на далекие летние выпасы Иван Михайлович.

- Правильное решение!- продолжал Капустин.- Большое решение. Достойное настоящего мужчины. Быть при деле, которое, как бы жизнь ни повернулась, как бы про них ни забывали, как бы они перед взлетами техники, перед чудесами науки ни отступали в тень- они первые. Быть при них- настоящее мужское занятие.

-Так-так,-старый Чонукпен выколотил трубку т стал набивать ее снова.- Слушал, сын! Слушал тезку!

   Ох уж этот Чонукпен! Есть у него свои странности. Всю жизнь останется за ним прозвище: «Так-так». Почему? Да потому, что в молодости, в первый раз встретив русских, схватил у них эти словечки «так-так» и употреблял их и впопад и не впопад. «Тезка»- это любимое слово Чонукпена с той минуты, когда познакомился он с Капустиным.

   Анай-оол еще служил в армии. Чонукпена положили в больницу из-за обострения ревматизма. Более месяца провалялся он на больничной койке. Там до него и дошел слух о появлении в совхозе нового главного зоотехника. Бывшего-то Чонукпен не  ценил- слабый в работе. А как старый чабан, Чонукпен знал: многое зависит  от зоотехника- специалиста. Поэтому его сразу заинтересовало, каков же этот-новый. Говорили, из русских, пожилой. Кто-то из больных тут же высказывался: «Увидите, скоро удерет- работа запущена, никакого ветеринарного ухода, все на опыте чабанов держится». Другой еще крепче словцо отпустил: «Проходимец, видать! С места на место скачет, в такую глушь подался!» Чонукпен тут же остановил такие рассуждения своим лаконичным: «Не торопитесь».

Выписавшись из больницы, встретив соседа, тоже пожилого чабана, услыхал от него нечто похожее на больничные рассуждения о новом зоотехнике. «Так надо! Это надо! Новая порода! Шерсть! Шерсть! Учит. Требует. Но говорить-то всегда легче! Посмотрим, как скоро сойдет с него серебро, медная изнанка покажется. Я тут тридцать лет чабаном, а он мне указывает. Чужой человек. Неужели не нашли местного?»

   Увидев в этот же день возле совхозной конторы незнакомого мужчину и определив по приметам, какие запомнились в разговорах, что это и есть новый главный зоотехник. Чонукпен решительно подошел к нему, крепко пожал руку, начал сразу по-русски:

- Ызырастый. Я чабан. Кочу знакомит. Мне зват Чонукпен Иван.

- Капустин… Тоже Иван,-улыбнулся тот и не сразу отпустил руку, вглядываясь в глаза человека, такого не похожего в общении на других.-Значит, мы- тезки?

-Тезки?-Чонукпен задумался.- Что по твой язык значит тезки?   

 -Амыдаи,- перешел на тувинский Капустин.

-Амыдаи? Как по-русски амыдаи? Скажи еще, пожалуйста!

-Тезки.

-Тезки?- Чонукпен еще раз протянул руку.- Амыдаи?

-Слушал, сын, тезку,-говорил Чонукпен, раскуривая вновь заправленную табаком трубку. Анай-оол слушал.

-Интересная работа. Большая работа,-говорил Иван Михайлович, принимая из рук матери пиалу с чаем, которым начинался неторопливый чабанский ужин.- А жизнь?... Давай глядеть в корень. Твои мать с отцом были довольны жизнью? Все время на пастбищах. Отъединенно. Лишь время от времени на людях. А то- только своя семья. Свой мир. Ну, иногда- соседи. По соседству тоже кто-нибудь с отарой. Были довольны? … Были. Почему? Потому что это их мир. Их жизнь. Уже и психология такая складывается. Душе мила тишина, спокойствие, размеренность, просторы.

-Ак-Бедик,-вставил Анай-оол.

-Правильно,-согласился Капустин.-Привычная родная земля. Ее прелести. Ее непохожесть на другие края и земли. Свой мир. Своя жизнь. Наверное, и к ебе придет это. С годами. Но сейчас вот, сегодня, ты, уже привыкший к другому миру: школа-интернат, село, армия, стройбригада, кино по вечерам, танцы, молодежные компании- ты не заскучаешь обо всем этом? Душа не будет разрываться надвое? Одна половина здесь, с Ак-Бедик, другая на центральной совхозной усадьбе? Как? Если поглядеть в корень?

- Вы считаете, что я неправильно…

-Э, нет, брат! Нет! Я тебя поздравлял от всего сердца. Работа-большая. Мужская. Настоящая. Но ты вот из жизни другой в нее уходишь. Не будет ли звать обратно эта другая жизнь?

-А что делать?

-А взять да и подтянуть эту самую жизнь сюда…

-У нас- спидола. Когда хочу- все слушаю.

-Спидола-это, конечно, важно. Но это еще не вся жизнь. А вот бы… так сделать! Рядом-товарищи, друзья. Одни интересы. Общие заботы. Горести общие. Веселее- вместе. И- не на центральной усадьбе, а-здесь, на Ак-Бедик…

-Как?

-Слушал, сын, тезку. Слушал…

-А что, если создать вам свою бригаду. Все сверстники. Товарищи. Люди одних интересов. Одних запросов.

-Молодежную?

-Молодежную. Комсомольскую.

- Кто пойдет? Молодых семей в совхозе много ли!

-Да если повнимательнее посмотреть, разобраться- то можно и найти. Ты бы вот сел на коня да и отправился на центральную усадьбу.

   После того разговора Анай-оолом овладело странное чувство, не дававшее ему покоя. Грусть не грусть, радость не радость, а волнуется сердце, и все тут. Почему волнуется? Наверное, надо было решиться на действие. Он уже видел перед глазами ту новую, нарисованную Иваном Михайловичем, бригаду. И, как вчерашний строитель, прикидывал, где летние. Как человек, хорошо знающий Кожер-ойскую долину, сразу определял, где будут пастбища и какие места оставить для покосов. Плохо спалось ночами, ворошились в голове мысли, возникали новые планы. Решил поговорить кое с кем, как друг. Сначала только как друг.

   На Сылдыстыге, перешедшем в наследство от отца вместе с отарой, поехал в поселок- центральную совхозную усадьбу. Зашел к своему однокласснику Володе Шактару, знатному трактористу, тоже семейному, но, в отличие от Анай-оола, уже имеющему сына. Поговорил с ним о том, о сем, а потом, будто полушутя, спросил: «Не надоела ли техника? Не соскучился ли по довольному горному воздуху? Не тянет ли к делу, каким всегда занимались Шактары?» Володя сразу понял, что разговор совсем нешутливый.

- Правильно говоришь,-отвечал он.-Дед и прадед были скотоводами. И отец старый заслуженный чабан. Понимаю я, почему ты пришел ко мне. Привлечь на свою сторону хочешь! Не получится. Не пойду. Знаю, какая она, эта работа на горном воздухе!

-Неужели тяжкая и неприятная?- расширил глаза Анай-оол.

-Не по душе. Нет, не по душе.

-Ты, кажется, правильно говоришь. В детстве как мы ею жили. Какая радость была: после интерната в отару попасть. Все мило сердцу. Все родное. И сон другой, и еда. До солнышка подняться, взять в руки кымчу, на коня сесть- счастье! А теперь… Остыло что-то в душе.

- Ты меня не агитируй,-Володя, кажется, рассердился.-В душе, может быть, и не остыло. Но меня вроде считают хорошим механизатором. Значит, я здесь нужнее.

-Мне кажется, ты неискренен. Зачем нам друг перед другом говорить да недоговаривать? Уж давай напрямую.

-Труд чабана- почетная профессия. Но…-Володя задымил папиросой, не торопился продолжать .-Но, честно говоря, свету белого не увидишь. Все четыре времени года- работа. Все полные сутки- работа. Ни выходных! Ни праздничных! Газету не почитаешь…

-Вот это искренне. Открылся. Если просто сказать: трудности. И ты боишься трудностей. А мы, работая своей бригадой, налаживала бы жизнь. Что-нибудь придумывали бы против этих трудностей. Старались бы, чтобы не была работа такой изнурительной. Чтобы жить было не скучно.

Володя нахмурился.

-Нас ведь с тобой учили,- сказал он.-В интернате воспитывали. На военной службе образовывали. Ты потом- в строителях. Я- механизатор. Мы с тобой оба теперь представители рабочего класса в деревне. Ответь, пожалуйста, почему мы должны обратно?

-Ты считаешь, что это- обратно? Почему?

-Но- условия! Жизнь. Разница, как говорится в условиях труда и быта.-Если хорошо подумать, взяться всем сообща, то эту разницу можно и устранить. Можно уничтожить эту несправедливость. Думаю, борьба будет нелегкой. А в борьбе всегда плечо друга нужно!

- Все у меня хорошо было в жизни,- вздохнул Володя.-Ты меня с толку сбиваешь.

- Не торопись. Подумай по-хорошему. Уж если чувствуешь себя представителем рабочего класса, то и мысли как представитель. Одним словом, своя голова на плечах, свой конь у коновязи…

   Еще к кое-кому из друзей-товарищей зашел в тот день Анай-оол с таким разговором. Встречали по-разному. Понимающие были. Сомневающиеся. А в сомневающихся, как в том же Володе Шактаре, Анай-оол был почему-то уверен: пойдут! А были еще… Соучениц а по классу, окончившая десятилетку, работавшая сейчас уборщицей в совхозной конторе и в больнице, так встретила:

-Что? В отару? Чабаном? Ты за кого меня принимаешь? Да я сдохну без телевизора! Как это можно не ходить в клуб, не бывать на танцах! Да голова тут же превратиться в баранью. Это уж тебе, когда ты сам среди овец родился, бараном быть можно. А я по-человечески жить хочу!

   И все- таки создали бригаду. У руководства совхоза, оказывается, давно была такая задумка. С чабанами-то плохо! Большинство преклонного возраста. Нанимать случайных людей- губить поголовье. Молодые семьи переехали на стоянки. Занялись приемкой отар. Но, лишь взялись за дело, сразу-загвоздка. Сосредоточить зимние стоянки на одной территории, построить для бригады этакий культурный центр- это не сложно. Проблема возникла иная. У Анай-оола Володи Шактара зимовки, перешедшие от родителей, стояли на Ак-Бедик. Туда еще не дошла электролиния. И когда дойдет- не совсем ясно. По генплану года через три, через четыре. Но это лишь по генплану. Руководство совхоза предложило Анай-оолу с Володей: «Срочно переезжайте. Поменяйтесь зимовками со второй бригадой. Там электросвет. Там и будем размещать комсомольско-молодежную».

Анай-оол посоветовался с другом. Ответили: «Совестно нам поступать так. Они- люди, мы-люди. Они привыкли там. Сами годами ремонтировали свои пастбищ. Мы- здешние, с Ак-Бедик. Тут родители наши всю жизнь работали. Не боялись без света. А нам что же? Искать, где полегче? Не хочется так начинать».

-Не поставит это под удар бригаду?- усомнился директор совхоза.

-Когда шли разговоры о бригаде, когда мы с Анай-оолом других агитировали,- пояснил Володя,- то речь всегда была о Кожер-ойской долине, об Ак-Бедик. Все знали, что зовут на самые далекие пастбища. Соглашались.

-Да это, может, и правильно,- поддержал молодых Капустин.-Уж если начинать, то начинать по-настоящему. Без скидок. А потом: места! Какие места там! Нет, парни начинают верно.

На том и порешили. Взялись за дело хорошо, дружно. Но…

Разваливается бригада?

Да нет, можно считать, что не разваливается. Можно не закрывать: «Смотреть в корень…»

…Ак-Бедик принимала солнечные лучи, впитывала их: она не хотела зряшно, попусту, сбрасывать с себя укрывавшие ее снега, она уже сейчас, когда весной лишь пахнуло, должна была взять от них как можно больше, и она мягчила их, утяжеляла, начинала отжимать, старалась щедро поить подснежные травы. Она занималась своею извечной работой,  и до забот Анай-оола ей не было дел.

 

Глава третья

   Отец Анай-оола, орденоносный  арат Чонукпен,  службу в общественном животноводстве начал со дня создания здешнего Тожзема (товарищества по совместному ведению животноводства, земледелия), образованного, как это тогда повсеместно происходило в Туве, в начале 30-х годов.

   Бывало, в отаре вместе с ягнятами насчитывалось около тысячи голов! Но если Чонукпену нужно найти в этой тысяче одну овцу, он, пройдя раз из конца в конец кошары, в этом сонмище так похожих друг на друга маток, ягнят, баранов тут же находит нужную. Редко кто обладает  такой способностью . О таких говорят: «Овечьи глаза». Конечно же, и-з-за своей ным Чонукпен и детям своим давал такие вот имена: Бызаакай-бычок(это старший сын); Бодаган-верблюжонок (второй сын);  Сарбаа- годовалый жеребенок (третий сын); Доптежик-взрослый ягненок, подъярок ( четвертый сын); Ошку-Саар –доящая козу (имя дочери). Самого младшего назвали Анай-оол- козленок. Кроме дочери, Ошку-Саар, все сыновья пошди работать в животноводство. Не случайно ведь, когда Анай-оол агитировал свою дноклассницу, работающую техничкой в совхозной конторе и , по совместительству, уборщицей в больнице, та кричала: «Родился среди овец, прямо в кошаре, вот сам там и работай!»

   У старого Чонукпена, помимо прозвища Овечьи Глаза, есть еще, как помним, и иное- Так-так. Видимо, в свое время кто-то хотел высмеять его привязанность к этим русским словам, но Чонукпен принимал насмешливое прозвище без смущения. История, откуда оно произошло, такова.

   Еще молодой, может, чуть старше Анай-оола, однажды ранней весной Чонукпен погнал отару на солончаки в долину реки Оруктуг. Вечерело. Овцы целый день лакомились на солонцах и теперь, пресытившиеся, уже заметно поторапливались домой, к своим ягнятам, без конца блеяли. В это время на большой дороге со стороны Дус-Даг  (Соленый Горы) показался санный караван. В ту пору всюду и со всяким грузом- лишь на лошадях; об огненной телеге (автомобиле) только ходили слухи. Почему-то караван двигался слишком медленно. Оказывается, одна из лошадей хромала. Поравнявшись с отарой, караван остановился. С передней подводы слез человек высокого роста, в овчинном полушубке, в огромных собачьих рукавицах, и направился прямо к Чонукпену. Чонукпен уставился на него: очень уж необычными у подходившего человека были мясистый нос, волосы, похожие на спелые ячменные колосья, высовывавшиеся из-под шапки-ушанки. Незнакомец улыбался, с каким-то доверием и вежливостью смотрел небесного цвета глазами. Чонукпен понял: это и есть русский человек, хотя раньше он русских не видел, только слышал о них. Смотрел на незнакомца с опасением. Но что поделаешь, когда он идет- не бежать же,- решил все же остаться на коне. Человек снял огромные рукавицы и , зажав их под мышкой, хотел подойти совсем близко, чтобы поздороваться за руку- потом-то узнал эту русскую привычку Чонукпен. Но Гнедой под Чонукпеном близко чужого не подпустил, захрапел, отскочил в сторону. Пришлось Чонукпену слезть с седла, спутать передние ноги Гнедого концом повода и тогда уже подойти к человеку, который опешил, остановился из-за яростного недружелюбия коня.

- О, экии (здравствуйте), таныш(друг мой!)- поздоровался тот басистым голосом по-тувински, выговаривая слова не очень правильно, но понятно, и протянул большую красную руку.

-Карашо-о, карашо-о,- ответил Чонукпен единственным тогда знакомым ему русским словом; на душе полегчало: человек-то по-тувински умеет говорить!

- Посмотрите моего коня. Сильно хромает,- попросил человек, путая тувинские и русские слова.

Чонукпен подошел к саням, груженным глыбами каменной соли. Красивый белый конь стоял, подтянув одну из передних ног, видно, так и шел он всю дорогу- на трех. Чабан подсел к коню, стал осматривать ногу, ощупывая ее сверху вниз. Рука остановилась чуть выше копыта. Он поспешно полез   за пазуху, вытащил складной нож на длинном кожаном ремешке, концом лезвия нацелился на место, что щупал пальцами.

-Ой-ой, нельзя, таныш,- взволновался русский.- Зачем это?

-Вот здесь плохая кровь, потому хромает,- сказал Чонукпен.- Резать-будет хорошо (последнее слово для верности повторил еще по-русски), карашо, карашо,- и снова нацелился ножом на опухоль.

-Нет, нет! Нельзя. Конь очень добрый,- пуще прежнего заволновался хозяин. Чонукпен спрятал нож на пазуху, подумал немного, сказал, улыбнувшись:

-Ты сможешь ночевать у меня? Юрта моя во-он там стоит. Недалеко. Я маленько пореже- плохая кровь вытечет, лошадь пойдет нормально. Хорошо пойдет … Карашо.

   И Чонукпен направился к своей лошади. Если человек хочет добра, думал он, пусть идет за мной, если нет…

В аал, селение, состоящее из нескольких юрт, Чонукпен вернулся с отарой, а за ней целый караван- по-русски обоз. В аале оживление, суета. Сбежались ребятишки из всех юрт поглазеть на сани и их хозяев; навострили уши, вслушиваясь в незнакомой говор.

Чонукпен, прежде чем войти в юрту, подошел к хромому коню и снова с внушительной уверенностью прощупал больное место над копытом. Достал нож. Фонтаном ударила застоявшаяся дурной кровь. Русские через некоторое время, когда кровь останавливалась, повеселели, заговорили оживленно.

   Чонукпен повел их в свою юрту. Старший, оказывается, и раньше бывал в жилищах аратов. Но на этот раз, войдя в юрту, удивился: там было чисто, натоплено и так аккуратно прибрано, что он не посмел в обуви пройти сразу на белые, будто только что выбитые на свежем снегу, проветренные ширтеки- простеганные войлочные подстилки. Чонукпен сам прошел по ширтеками в идиках, не сел еще, и жена его стоит в сторонке, в ожидании. Хозяин, повернувшись к двери, протянул обе руки вперед, ладонями вверх, приглашая гостей проходить и садиться. Сам сел, поджав под себя ногу.

   Стали обмениваться табаком. Закурили. Только после этого начался настоящий разговор. Понимали друг друга без особых затруднений. Хозяин узнал, что старшего зовут Иваном Хомутовым, что они балгазинские колхозники, живут в соседстве с тувинцами. Ездили за каменной солью для колхозных коров и овец.

   Прошло немного времени, видимо, у гостей, сидевших так же, как хозяин, устали ноги, они незаметно выставили их вперед. Да, в те времена хозяева юрты стул знали лишь по названию. Совсем еще молодыми были тогда Чонукпен с женой. Детей только трое. Старший сын спрятался за отцом, время от времени выгладывал оттуда: удивлялся непохожим на его сородичей людям, их непонятному разговору. Средний гостей не боялся. Мать старалась не спускать его с рук, а он все вырывался, хотел подойти к молодому парню, который сидел смущенным, хлопал глазами, без конца улыбался. Малыш своей живостью забавлял всех, старший из русских взял его на руки, усадил на колено.

   Горячий подсоленный чай с молоком, тараа- жареное толченое просо, далган- мука из подрумяненного на огне ячменя, не удивили гостей: все это они уже пробовали у своих соседей-тувинцев.

  Жена Чонукпена начала готовить мясное. Проворно сняла с верхней полки посудного шкафчика большое деревянное корыто. Сноровисто орудуя большим красивым ножом, резала на плоские куски слегка оттаявшее жирное мясо. Эти куски крошила помельче. Вскоре уже кипел в большой чаше суп с лапшой.

   Гости вышли из юрты взглянуть на коня. Вернулись шумными, у старшего в руке был белый мешок.

-Какой ты молодец, таныш, а!- воскликнул радостно Хомутов.- Конь уже наступает на ногу! Это славно.